Варлмапий Евсеич как пролегомен к будущей метафизике могущей возникнуть в качестве науки

Купцов П.А. Воронков Д.Н.


КУЛАК

... Молодой комиссар легко спрыгнул с рысака и покровительственно хлопнул юнца, взиравшего на него восторженными широко раскрытыми карими глазами:

- Как тебя там?

- Аркадий,- смущенно ответил тот.

- Во, Революционером будешь. Ты, Аркаш, знаешь чего, чайку согрей, покуда мы с мужиками будет дела решать.

Обрадованный большим поручением Аркадий убежал ставить самовар. Комиссар тем временем поднимался на старое крыльцо. Перед домом уже толпились мужики.

- Слыхали, власть новая.

- Да, как будто царя то и нету.

- Брехня все это, царь к хранцузам поехал.

- Сам Ленин таперича за царя будет.

- Ленин это голова, - важно произнес самый представительный из них.

- Голова, голова, - закивали мужики, опасливо поглядывая на комиссара.

- Товарищи! – с крыльца, как с трибуны, комиссар обратился к толпе, - В стране война идет! Не всех еще буржуев выколотили, остались по углам. Кровопийцы трудового народа. В то время как наши бойца в Крыму, да в Вологде Врангеля с Деникиным бьют, кулаки да купцы весь хлеб себе поджали и жиреют на нем! А простой крестьянин на них пашет. Не бывать такому беспределу! Стальной рукой очистим родной край от выродков!

Комиссар отворил дверь и зашел в избу. Ошарашенные мужики, почесывая в затылке, начали расходиться. К полудню в комиссарову избу постучал староста деревни.

- Алексей Михайлович, позволите зайти поговорить?

- Отчего же нет, заходите, голубчик, присаживайтесь. Чайку? – комиссар широким жестом указал на самовар.

- Покорнейше благодарю.

- Папиросу?

- Не откажусь.

Староста с удовольствием вдохнул приятно щекотавший ноздри дым и выпустил колечко. - Хорошая у вас тут земля, плодородная. Топинамбур, наверное, хорошо растет, - вздохнул комиссар, разглядывая в окно золотистые пшеничные поля.

- Я вижу, вы знаток, Алексей Михайлович, - староста улыбнулся в седые обвислые усы.

- У моей матушки именье было под Тулой, ребятенком что-то запомнил: сев, жатва.

- Большое ли, позвольте узнать?

- Пять сотен душ.

- Приличное по нынешним временам. А я к вам вот по какому делу. Давеча говорили вы о новой власти, кулаках и прижигателях трудового народа. Так вот есть тут один такой. Варлампием Евсеичем зовут.

- Чертовски интересно. А сколь он зажиточен? – в глазах комиссара промелькнул охотничий огонек.

- Достаточно, пять батраков на него работают, да и муки немало.

- Ах, как любопытно. Вы меня премного обяжете, указав его дом. Хочу представиться такому уважаемому человеку.

- Да, вон же он, - и староста указал на дом по другую сторону улицы.

- Мы оказывается соседи. Вот уж сюрприз, - комиссар возбужденно заходил по комнате. – Обязательно зайду.

- Ну, позвольте откланяться, - староста отставил чашку и посмотрел на Алексея Михайловича с луковым прищуром.

- Не смею вас задерживать, было приятно познакомиться. Надеюсь еще увидеть вас.

- Обязательно. Приходите к нам в гости в среду. Моя супруга отлично готовит жареные артишоки.

- Всенепременно зайду. Мысль о жареных артишоках будет скрашивать мои серые холостяцкие будни.

Староста удовлетворенно вышел из избы. Так только закрылась дверь, комиссар начал готовится к важной встрече.

***

Старик сидел в темном углу и чистил мелкую репу, покуривая едкую папиросу. Дверь неожиданно распахнулась.

- Не узнаешь, сука! – пылающий гневом комиссар вошел в избу.

- Не узнаю, - спокойно подтвердил Варлампий Евсеич, продолжая очищать репу.

- Где деньги трудового народа! – неистовал комиссар.

- Какие?

- Трудового народа, нечестно награбленные, на его трудовом горбу взращенные.

Старик молчал, немного смущенно потягивая махорку.

- Где мука, зерно! Советский солдат на фронте гибнет, а ты тут на сытных харчах сидишь! Паскуда! – комиссар перешел на крик.

- Послушайте, - попытался было возразить Варлампий Евсеич, но было уже поздно. Железный кулак врезался ему в челюсть. Седая голова поникла на сухой старческой шее.

- Тварь! Кулак! Кровопийца! Паук! Мизгирь!

Тело старика безвольно моталось из стороны в сторону под тяжелыми ударами молодого комиссара. Наконец экзекуция прекратилась. Варлампий Евсеич был мертв. Твердой походкой комиссар вышел на крыльцо:

- Сжечь, – коротко бросил он услужливо подбежавшему Аркадию, и тихо добавил, поглаживая усы, - зовите меня теперь Варлампием Евсеичем…


ШАШКА

Варлампий Евсеич поступил в отделение две недели назад. На третий день он уже расхаживал по коридору и дожидался включения телевизора. Сериал, очевидно, ему не был интересен, но женское общество из других палат, непременно собирающееся в это время перед экраном, привлекало его до крайности. Внешность Варлампия Евсеича ниже пояса была безнадежно испорчена тренировочными штанами и зелеными шлепанцами. Зато выше пояса, если не останавливаться на описании живота, находились многочисленные орденские планки - снять мундир при поступлении он категорически отказался. Примерно начиная с уровня груди Варлампий Евсеич давал своей внешности очень положительную оценку. Особенный вклад в сумму баллов вносили божественной красоты седые усы, на которых покоился весьма достойный нос, к счастью, не изменивший свой цвет от неумеренного питья - эту слабость старик победил еще в сороковых. Глаза Варлампия Евсеича описать трудно, так как даже сам он, подходя к зеркалу, стремился взглядом с собой не встречаться. Скажем только, что были они того цвета, с которым мы сталкиваемся чаще в лирических поэзах, нежели в жизни. И не было в них только одного - старости.

Старости, однако, не было и в повадках пациента. Не мог он пропустить женского пола. С легкостью нагоняя появившуюся на противоположном конце коридора сестричку, обаятельнейшим образом улыбался ей, и весело шутил. После такой встречи, в одном из карманов халата, сестра непременно обнаруживала мятную или грушевую конфетку, из тех, что продавались в буфете. Сначала младший персонал потешался над больным, но постепенно, когда каждая молодая девушка получила от него по конфетке, появилось у них странное общее чувство, о котором вслух никто ничего не говорил. Карамель же складывалась ими пристыжено на край стола в сестринской и никто ни одной так и не развернул. Стали девушки избегать Варлампия Евсеича, и в палату к нему все чаще заходила по их просьбе старая Андреевна, которая, впрочем, не возражала, но, закончив свои дела, выходила торопливо, обязательно раз-другой чертыхнувшись.

Имел пациент Варлампий и еще один выделяющийся элемент наряда. На боку его находилась сабля. Вернее, поправит нас знающий человек, шашка, драгунского образца, с медной дужкой, защищающей кисть. На клинке ее был выгравирован подарочный текст, за подписью Клима Ворошилова. Впрочем, клинка никто не видел и знал об этом только сам хозяин, остальные держали грозное боевое оружие за бутафорию. Из-за этой эклектической детали, никак не положенной в лечебном учреждении, и мундира, который Варлампий Евсеич снять отказался, вышел большой скандал. Наблюдаться бы нашему старику у психиатра, но ночной звонок, поступивший оттуда, удивительным образом решил проблему. О звонке, конечно, никто не догадывался, все было списано на относительную безопасность шашки, так как отделить ее от деревянных ножен не удалось и двум санитарам. Муляж к ношению был разрешен. Ах, как удобно было этим инструментом слегка задрать халатик беспечной ординаторши, случайно повернувшейся к Евсеичу спиной. Впрочем, озорной взгляд старика, в таком случае быстро потухал и уходил в сторону, и через секунду Варлампий Евсеич уже шагал дальше, все еще держась за рукоятку... Не знаю, о чем он думал, но рука его сжимала оружие крепко.

Дело уже шло к выписке, к Варлампию Евсеичу попривыкли и даже шашка уже не смущала окружающих. Несколько раз заходили студенты, пишущие свои первые истории болезни, опрашивали его по канонам медицинской науки. Он был дружелюбен, в меру разговорчив, ничего не утаивал. Впрочем на один вопрос он всегда отвечал уклончиво и по разному - семейный анамнез его оставался неизвестным. Мать, отец, братья либо вовсе отсутствовали, или генеалогическое дерево приобретало невиданные размеры, показывая удивительную память, то ли выдающуюся фантазию старика. Биография излагалась им четко, без лишних для врачей деталей, хотя им порой и хотелось услышать побольше от свидетеля таких далеких событий, как сражение с Деникиным около Царицына, и Сталинградская битва, случившаяся там же, но с другим противником и лет на 20 позже.

Так и покинул бы он больницу, но в кабинете зав. отделением прозвучал повторный звонок, с предложением сделать больному, несколько дополнительных, не дешевых, вообще-то анализов и обследований.

* * *

Где же оставил свою шашку пациент Варлампий Евсеич и как случилось, что за ней не проследил персонал лаборатории ? Почему не сработали детекторы металла, призванные оберегать от подобных случаев ? Какого дьявола, в конце концов, во время исследования в кабинете находился главный врач? Вряд ли это можно теперь узнать. Прокуратура, конечно, завела дело, но все так и не прояснилось. Впрочем и окружающие как-то очень быстро забыли детали происшедшего. Немногие присутствовашие помнили пробитую дверь кабинета, окровавленное тело в белом халате, да лежащую невдалеке голову с козлиной бородкой и расколотое пенсне профессора. Шашка, выскочившая из ножен под действием электро-магнитного поля прибора и таким образом превратившаяся в смертоносный летящий снаряд, направленный к катушке томографа, прекратила жизнь известного медика, оказавшегося на ее пути. Пациент тоже погиб - задохнулся ли он в азоте, вытекшем из пробитого контура охлаждения, а может просто отказало сердце, но, на месте забытого во время суматохи Варлампия, следователь обнаружил в аппарате труп старика в тренировочных штанах с пузырями на коленях. Сбрил ли Варлампий Евсеич усы перед смертью или исчезновение их объяснялось другими феноменами – и это никого не заботило. Шашка его и история болезни пропали в архивах. Забылись и странные инициалы пациента...

Только весной, когда в клинику пришел новый молодой заведующий, кому-то показались знакомыми редкое имя Варлампий и роскошные усы, впрочем к тому времени уже не седые.


ОХРАННИК

Бесконечные московские пятиэтажки. Ваши ровные ряды взволновали город. Как много вы в себя вобрали, сколько чувств породили. Вы стали неотъемлемой частью нашей жизни. Кто не помнить сладостного чувства переезда в новую, светлую и просторную квартиру. После маленькой комнаты в коммуналке, с соседкой Прасковьей Федоровной – толстой старухи, расхаживающей по общему коридору в засаленном рваном халате зеленого цвета. Кто как не она, клала тараканов вам в борщ, а ваша замочная скважина была перепачкана её отвратительной фиолетовой тушью. А когда вы приглашал женщин, у неё заканчивались попеременно то спички, то сахар, то соль, перегорала лампа, ломалась ножка у табуретки. Провожая вашу девушку, она обязательно говорила: «Леночка, приходите еще». Девушка смущенно улыбалась: «Меня Олей зовут». «Ах, простите, как же я забыла. Леночка это другая, Леночка по средам приходит, а сегодня четверг». И с лучезарной, по её мнению, улыбкой исчезала. Понятно, что после не на какое продолжение, только начавшегося романа рассчитывать не приходилась. А запах масла, на котором Прасковья Федоровна жарила свои котлеты. Интересно, из какого мяса она их делала. Запах масла сочетал в себе всю горечь и скорбь многострадального народа, его пот, пролитый на стройках социализма, и кровь, потерянную на фронте. Почувствовав такой запах, хотелась встать по стойке смирно, скупые слезы прощания текли из глаз, а во рту было ощущение Куликовской битвы. А помните ли вы мужа Прасковьи Федоровны? Этого хромого сухопарого старичка, без левого уха, но с роскошными седыми усами. Погодите, а как же его звали? То ли Варфоломей Евстахиевич, то ли Висасуали Еврепеевич. Нет. Вспомнил! Варлампий Евсеевич. В те редкие минуты, когда настроение Прасковьи Федоровны способствовало их нежному общению, она называла его ласково – Варлампуший. Детьми мы дразнили старика: «Варлампуший, Варлампуший, натянул усы на уши!» В те времена Варлампий Евсеич брал кочергу и гонял нас по длинному коридору с криком «Погоди, шельма, получишь у меня!» Естественно хромой старик не мог догнать детей, которые врассыпную бросались от него. Поворчав немного, он возвращался в комнату к жене, клал ей голову на колени, а она, почесывая за оставшимся ухом задумчиво что-то ворковала. Поговаривали, что ногу ему прострелили на Гражданской войне, а ухо он потерял уже в мирное время. С ухом вообще вышла какая-то забавная история, соседи говорили, что он его по пьяни бритвой обрезал. Кстати бритьё Варлампия Евсеича напоминало древний ритуал. Пока грелась вода в небольшом медном чайнике, Варлампий Евсеич точил бритву на старом армейском ремне. Делал он это неторопливо, насвистывая арии из «Аиды», внимательно осматривая лезвие ровно через каждые четыре такта. Когда наконец острота бритвы его удовлетворяла, выдергивал волос из усов и кидал его на лезвие. Волос рассекался, Варлампий Евсеич удовлетворенно крякал и начинал взбивать мыльную пену, насвистывая уже «Кармен». Воды закипала ровно к тому моменту, когда пена достигала необходимой густоты. Старик намыливал щеки и начинал бриться. Лицо его выражало в этот момент невообразимое блаженство. Он как бы избавлялся от тягости прожитых лет. Закончив процедуру, Варлампий Евсееич вытирался насухо и, поглаживая щеки, ласково бормотал: «Ах вы, самурайские черти». Связано это было с тем, что бритва была подарком японца, которого молодой Варлампий взял в плен еще в 1904 году. Так вот возвращаясь к потерянному уху, в эту версию поверить было трудно, поскольку никто никогда не видел пьяного Варлампия Евсеича. Сам он по этому поводу как-то говорил, что ухо ему отрезали на дуэли, когда он не к месту поднял платок одной дамы. В это вообще никто не верил, так как всем было известно, что дуэлей в Советской России не существовало, а в царской были отменены еще до рождения Варлампия Евсеича.

Когда нас расселили я получил квартиру в Черемушках, а Варлампий Есвеич с супругой уехали на Рязанский проспект. Больше я с ними никогда не встречался, порой радуясь, что больше не придется оттирать тушь от замочной скважины и краснеть перед женщинами, объясняя, что именно она единственная. Иногда меня охватывала грусть, что я больше никогда не услышу захватывающие рассказы Варлампия Евсеича о Русско-Японской войне и его встречах с Ворошиловым, не увижу, как он бреется, не услышу сурового старческого возгласа «Ах вы, шельма!». Прошло уже много времени, когда-то бывшую новой пятиэтажку снесли. Недавно я ехал на трамвае по бульварному кольцу в один офис, расположенный, по забавному совпадению, на месте нашей старой коммуналки. На входе меня встретил молодой охранник. Его лицо показалось мне знакомым, но я не мог вспомнить, где я его видел. Охранник проводил меня к директору. Войдя в кабинет, я увидел большую картину, на которой был изображен французский дворянин, каким мы привыкли его представлять по книгам Дюма, в руках он держал обнаженную шпагу, а на заднем плане скрючился человек, держась за левое ухо. Обсудив наши дела, я собрался уходить, напоследок, желая произвести приятное впечатление, я выразил свое восхищение картиной. Директор улыбнулся:

- Это семейная реликвия, я родом из Франции, в Россию приехали только в конце 19 века. На этой картине изображен мой предок, проучивший наглеца, который задел честь его жены. Он отрезал ему ухо.

В моей душе шевельнулись смутные предчувствия:

- Простите, а как зовут того молодого парня, который у вас на входе работает?

- Мы его недавно наняли. Не помню точно его имя, оно какое-то редкое, Варфоломей что ли.

Тут я все понял, но было уже поздно. Я попрощался и ушел домой. Теперь я знал, кем был мой сосед по коммуналке.


ОСТРОВ

С высоты остров выглядел лубочной картинкой из книжки о героических полярниках. Прошла одна неделя с момента крушения. Связь с материком не пропадала, но из-за погоды пришлось-таки просидеть эти семь дней, почувствовать одиночество, напряжение - страх робинзонов. Теперь даже было жалко покидать ринг, так и не дав по-настоящему бой Арктике. Еще через неделю они будут рассказывать друзьям о том как начался шторм, заглох дизель, как сдирая тросами кожу на руках спускали шлюпку и покидали корабль. Рассказывая во второй или третий раз они умолчат о том, что еды и спирта хватило бы на месяц или больше, что батарея ноутбука не успела сесть за это время. Они никогда не скажут что им не хватило бы мужества продержаться еще неделю.

На новых лоциях это место не имело названия. Пара километров безымянной земли, макушка, едва возвышающаяся над серой водой. На кальке с карты XIX века, остров был обозначен как Варлампий Евсеич. Кто он был, этот человек оставивший здесь имя, а может быть и жизнь? Массивный крест, стоявший над грудой камней молчал о датах и событиях. В разрушенной землянке они нашли очень старый медный чайник, на берегу десяток стреляных гильз, скорее всего, уже другой эпохи. Немецкий хронометр и ветхий разговорник для оккупантов относились к еще более позднему времени - как попали они сюда, на море Лаптевых, где почти не было боев, оставалось загадкой. Все эти вещи так и остались там. Было бы кощунством взять хоть что-то с острова и поместить в сервант московской квартиры. Они бросили там несколько пустых баллонов от горелки и кое-что из снаряжения. Когда стало ясно что их вот-вот вытащат, поддавшись дурачеству, составили листок в духе выписки из судового журнала, брошенный позже в сортир в аэропорту Якутска - не хватило духа дополнить суровую коллекцию острова жалкой пародией. Конечно, все было серьезно, о происшествии даже показали сюжет в новостях. Но вспоминалось, каким жалким казался оранжевый дымок догорающей шашки с высоты. Вспоминались их, словно игрушечные, блестящие кружки с какао, и в контрасте - помятый чайник, обнаруженный в развалинах. Так и не решились вскипятить в нем чай. И то, что они, конечно, могли и погибнуть там, на острове, почему-то не прибавляло геройства.

Все эти мысли появились позже, а теперь спасенным думалось о том, что они дождались помощи, выдержали и достойны этого места, памятного креста и имени на карте Петра Анжу.

* * *

У старика иногда случались приступы ужасной головной боли. Когда-то, очень давно, врач с козлиной бородкой долго рассказывал ему о том, что пока не научились выявлять причины таких мигреней - а значит и лечить их. Печень пациента можно прощупать, легкие послушать, а что происходит в голове - загадка. На секции можно наблюдать нарушения в органах и наука от этого, конечно, выигрывает, но больному - тут он усмехнулся и сверкнул оправой пенсне, если дело дошло до стола прозектора, уже не станет легче. Увидеть, что делается внутри живого человека, без нарушения целостности тела, медицина не сможет никогда. Порошок доктор все-таки прописал, назначил кровопускание и травяной сбор, советовал меньше увлекаться анисовой.

Он сам нашел себе средство от своего страдания - медленно заходишь в холодную воду и задерживаешь дыхание. Чувствуешь, как погружаешься - вода сначала щекочет подбородок, затем уши, вот уже и нос в воде. Можно открыть глаза - в детстве у него это получалось легко. Он лучше всех нырял за крупными, зеленоватыми жемчужницами, которых было так много у них в речке. Раскрыть их раковину удавалось только обломком клинка старой турецкой сабли, найденным в сарае. Этот клинок был главным его богатством - за него ему предлагали даже ручную сороку, но он не согласился. Иногда мясистое тело моллюска хранило в себе мелкий речной жемчуг. Он собирал жемчужины – как знать, может быть потом найдется, кому подарить ожерелье.

Теперь ему, чтобы открыть глаза, приходилось преодолеть какой-то смутный страх, скорее неприязнь. Хотя, казалось бы, что такого можно увидеть в этой холодной воде? Так он и стоял на дне, оставив на поверхности только лысую макушку. Напоследок приседаешь, тебя охватывает целиком и ты уже не стоишь, а висишь в воде. Теперь можно сделать несколько сильных гребков в глубину, потом вынырнуть и отдышаться. Фыркая, он выплывал на поверхность и направлялся к берегу.

* * *

Через несколько лет они снова оказались на берегу моря Лаптевых. Стояли и смотрели на горизонт. Им очень хотелось еще раз побывать на острове. Но, как оказалось, Варлампия Евсеича больше нет. Море затопило и этот кусок суши, так же как и Святого Диомида и Семеновский остров. Арктика, которую наносила на карты Великая Северная Экспедиция и та, которую описывал лейтенант Анжу, становится жертвой эрозии. Острова превращаются в отмели, безымянные банки. История погружается в воду. Может быть, море когда-нибудь вынесет на берег деревянный крест с вырубленным на нем именем.


ПИВО

Снег только начинал таять и на скамейках сидеть было еще сыро.

Я устроился коленях монумента, подложив под задницу стопку чужих конспектов и белый халат - все равно стирать. Раскурив трубку и привалившись спиной к граниту я изобразил на лице отчаянное наслаждение окружающим или, скорее, внутренним моим миром. Пусть завидуют. Четыре бутылки пива я предусмотрительно оставил у подножия памятника. Данный факт иногда заставлял меня открыть глаза и вернуться взглядом на землю - в этот момент я мог сменить позу, не нарушая общей гармонии фигуры. Таким образом я точно говорил потенциальным наблюдателям - двигаться мне, конечно, не охота, но, сами посудите, внизу у меня тоже кое-что осталось. Правда, наслаждаться внутренним миром без зрителей мне довольно скоро надоело. Я уже собирался спуститься к моим запасам, как появился он.

Видимо прохожий относился к той части людей, взгляд которых природная склоннность или тяжелая судьба постоянно опускают вниз. Наверно поэтому он вначале обратил внимание на мои запасы, а потом уже заметил меня. Осмотрев потенциального противника с моего наблюдательного пункта и решив, что "Жигулевскому" ничто не угрожает, я принял первоначальную позу.

- Простите - обратился он ко мне, - Это Ваше пиво ?

Не ожидая подобной вежливости от ходящего по земле я решил ответить на реплику благосклонной улыбкой.

- Холодное ? - продолжал наступать он.

Я снова улыбнулся, но уже менее дружелюбно. Угощать пивом какого-то-там не входило в мои планы. Он видимо почувствал напряженность и сразу же мудро отметил, доставая из авоськи бутылку :

- У меня свое. Сидите, пожалуйста.

Он нагнулся к моим запасам и протянул мне пиво, приглашая выпить. Ситуация была неудобная - с одной стороны мне разговаривать с ним не хотелось, а с другой, пока я находился наверху, он был хозяином положения за счет проявляемой вежливости - не мог же я обидеть человека, протягивающего мне с земли бутылку пива. Так, наверно, чувствуют себя номинальные европейские короли - вроде как они должны благодарить своих соотечественников, за то что монархия вообще существует. Меня укрепили в надземном пространстве, а в ответ я вынужден был слушать голос народа.

- Медик ? Студент ? - проявил он наблюдательность

- Биохимик - уточнил я

Дальше неизменно должен был следовать вопрос о моей трубке. Предмет этот всегда становился объектом разговора. Народ с увлечением вспоминает о табаке "Золотое руно", распрашивает о сортах дерева, идущих на чашку, а некоторые даже прозорливо уточняют, что табак пахнет черносливом. Я без удовольствия ждал и от него развития этой темы. Но сейчас уставновилось молчание, прерываемое только синхронными глотками пива. Он о чем-то думал.

- Крикунова знаете ? - неожиданно прервал он паузу

Я отрицательно покачал головой, совершенно теряясь в догадках кто такой Крикунов и почему я должен его знать. Возможно у Крикунова тоже была трубка и его табак имел запах чернослива ?

- Мы работали вместе. - он поставил пиво на асфальт и закурил. - Знаете, самое начало... Молекулярная биология - это звучало ! Физика уже выходила из моды, молодежь рвалась в биологию... Весь наш курс...

Не хватало мне еще и под пиво слушать лекции... Хотя, говоря честно, я как обычно пропустил изрядную часть его речи.

- М-м-м-м... - я уныло поглядел вокруг.

Он, казалось не замечал меня... Пора бы сделать перерыв.

Я зажег потухшую трубку и попросил у него жестом еще одну бутылку. Он на секунду вернулся из своих воспоминаний, но тут же погрузился обратно, запивая их моим пивом... Неизвестно когда отойдя от темы научного поиска, он продолжал:

- Был у нас один старичок, лаборант. Странный немного, говорят еще у Тимофеева-Ресовского, в Германии работал... Вечно все путал, правда спирт на клюкве хорошо настаивал, ну знаете, юбилеи, защиты, а в магазинах-то не густо... Да, ухо у него одно резиновое было - косметический протез. Оранжевый почему-то...

Я насторожился... Старичок из его рассказа напомнил мне одного типчика со старомодным именем.

- Варлампий Евсеич ?

- ... ? - собеседник мой недоуменно обернулся в мою сторону, казалось он и забыл о моем существовании.

- Варлампий, лаборанта звали ? - повторил я.

- Какой Варлампий ? Не помню я как его звали... - собеседник посмотрел на меня а потом вниз, туда, где еще пол часа назад стояло "Жигулевское". Бутылка у него в руке тоже была пустой. Выражение разочарования на его лице еще усилилось.

- А... - на манер горлового пения, протянул он - Приятно было...

Пытался было подать мне на прощанье руку, но то ли я, не заметив, забрался выше, а может он ссутулился от своих воспоминаний, но рука его до моей не дотянулась.

- До свидания.

И пошел своим размашистым, чуть пошатывающимся шагом. Я не успел спрыгнуть с коленей Льва Николаевича и, подумав, крикнул ему оттуда :

- Точно не Варлампий ?

Но он меня уже не слышал...

В начало Карта
Hosted by uCoz